Музеи Пастернака, Чуковского, Окуджавы, история создания и проблемы поселка писателей Переделкино, Литфонд, Измалково — Самаринская усадьба, Лукино — резиденция святейшего Патриарха, храм Преображенения Господня и многое другое.
Американский друг Чуковского
Друг Чуковского: «Если бы стал президентом России, отменил
бы падежи!»
Американский профессор, на склоне лет приехал поклониться
могиле автора «Мухи-цокотухи»
Профессор Ирвин Уайл. Фото: Екатерина Сажнева, МК
«Когда я пришел к
Чуковскому в первый раз, скромный американский юноша, я постучал к нему в
дверь, именно в эту дверь, на его даче в Переделкине. Чуковский, открыв ее,
строго взглянул на меня и спросил: «Вы откуда?» — «От верблюда», — чуть не
ответил я ему в рифму...»
«У меня зазвонил телефон.
— Кто говорит? — Слон! — Что вам надо? — Шоколада!»
Американский профессор Ирвин Уайл с удовольствием цитирует
всем известные детские стихи. На его рубашке красуется пестрая бабочка, как
живая — дунешь и улетит, профессору — без двух 90.
Ирвин Уайл приехал из Америки, чтобы поклониться могиле
своего друга и поделиться воспоминаниями о Чуковском в Доме-музее поэта в
Переделкине. Сопровождал в этой поездке Ирвина наш специальный корреспондент.
...Он дружил с Корнеем Чуковским, переписывался с Набоковым,
недолюбливал Бродского и был переводчиком у Дмитрия Шостаковича. Совершенно
невероятная судьба для влюбленного в русскую литературу праправнука простого
немецкого фермера, продававшего овощи с огорода на ярмарках и эмигрировавшего
из Европы в Америку после революции 1848 года.
На лекции профессора Уайла по русской литературе в
Северо-Западном университете в Эванстоне (пригороде Чикаго) сегодня записаны
800 студентов, эти лекции выложены в Интернет и имеют большой успех. Живой знакомец
классиков минувшей эпохи — прошедшего не только века, но уже и тысячелетия, его
воспоминания кажутся почти что сказкой, так же, как тогда, пятьдесят с лишним
лет назад, в 1960 году, 32-летний американец Ирвин Уайл сам безмерно удивился,
узнав, что в Советском Союзе до сих пор жив и здравствует современник Толстого
и Горького — детский поэт (каким его помним мы) и почетный доктор литературы
Оксфордского университета (каким он известен специалистам) Корней Чуковский.
«Я писал диссертацию о пролетарском писателе Максиме
Горьком, — объясняет профессор Уайл. — В то время я был молодым и энергичным,
не таким ленивым, как сейчас. И вот мне сказали, что есть какой-то Чуковский,
он издал очень интересную книгу о Горьком. Я нашел ее в архивах — страницы труда
были настолько ветхими, что я боялся их переворачивать. Но написано было
удивительно хорошо! В 60-м году в рамках культурного обмена мне было разрешено
посетить вашу страну, я получил право 30 дней прожить здесь. Меня приняли в
Союзе писателей, и я, конечно же, спросил: «Кто был Чуковский?» — «Не был, а
есть — это известный детский поэт». — «Не может быть, он давно уже должен
умереть». Ведь книга о Горьком была написана 60 лет назад, в начале ХХ века! Но
мне предложили поехать в Переделкино на большом советском лимузине и
познакомиться. Вот так и началась наша дружба.
С Достоевским по жизни
Конечно, то был Достоевский, именно он заставил Ирвина
выучить русский язык. Как это и бывает обычно у иностранцев, три кита русской
словесности — Достоевский, Чехов и Толстой — переворачивают их внутренний мир и
заставляют немедленно влюбиться в далекую и холодную Россию, в которой все так
необъяснимо, загадочно, притягательно, включая медведей с балалайками.
«Я был студентом в Чикаго — это случилось за один год до
Ноева ковчега, — шутит Ирвин, — и начал заниматься именительным падежом,
поклявшись, что когда-нибудь прочитаю Достоевского в подлиннике, если сам
процесс обучения меня не убьет. Родительным падежом я занимался тоже, но самое
ужасное у вас — это творительный падеж. Если бы я стал Президентом России, я бы
отменил все падежи!» — шутит профессор.
20-летним юношей, проездом в Париже, он впервые заглянул в
советское консульство и спросил у работника: «Я американец и целый год
занимаюсь вашим языком и литературой. Могу ли я получить визу в Москву?».
Чиновник рассмеялся над наивностью янки: «Молодой человек, в каком мире вы
живете?».
«И вот в 60-м году я наконец получил разрешение поехать
туда, где даже трехлетние мальчики говорят по-русски — разве это не
восхитительно?» — риторически вопрошает мистер Уайл.
В подарок нашему Союзу писателей он привез чрезвычайно
модный тогда в Америке бестселлер, манифест целого поколения — «Над пропастью
во ржи» Сэлинджера. «У вас ее еще не переводили, так что я был первым, кто
доставил в СССР эту книгу, и я знаю, что она произвела сильное впечатление.
Вскоре ее выпустили на русском языке».
Естественно, к нему был приставлен кагэбэшник. Ирвин
произносит это слова практически по слогам, смакуя каждую его буковку.
«Ка-гэ-бэш-ник». «Тот меня очень хорошо кормил и традиционно мечтал напоить
водкой»
— А что Чуковский? — спрашиваю я профессора.
— В Переделкине я увидел на его дверях устрашающего вида
плакаты «Корней Иванович занят!», «Корней Иванович болен!», «Щадите время
Корнея Ивановича!» — они отпугивали непрошеных посетителей как комаров. Но меня
Чуковский принял сразу, хотя и не поверил, что я из Америки — в те времена в
СССР гораздо проще было познакомиться с инопланетянином, чем с гражданином США.
...Передо мной стоял очаровательный старик. Он немедленно
пригласил меня погулять в лесу и там заговорил на английском языке, который
хорошо знал. Я понял, что меня проверяют: на самом деле я американец или из
органов? Но, услышав мой акцент, Чуковский понял, что я действительно
иностранный профессор, я преподавал тогда в Бостоне.
— Так чем закончилась ваша прогулка по лесу?
— Мы вернулись на дачу ужинать. Подали бутерброды по-русски.
С куском колбасы на куске хлеба. Я хотел взять второй ломоть, чтобы сделать
себе нормальный сандвич. На что Корней Иванович тут же возразил: «Молодой
человек, мы с вами находимся в свободной стране, но лучше все же возьмите один
кусок», — и я услышал, как на другом конце стола захихикала Люша (внучка
писателя, Елена Чуковская, умерла в январе 2015 года. — Е.С.).
У него зазвонил телефон
«Мой дорогой профессор, как ваше здоровье?» — частенько
спрашивал Чуковский у меня. «Мой дорогой профессор, вы говорите по-русски?» —
«Немножко, Корней Иванович, немножко». — «Быстро, не думайте, отвечайте: что
такое фишерман?» И еще посетовал: «У вас совершенно нет шипящих!».
Однажды Чуковский попросил Ирвина спеть что-нибудь на
английском. На традиционном писательском костре, который устраивали около дачи,
Корней Иванович объявил: «У нас сегодня большой праздник, дети. Известный
американский профессор споет для вас песни страдающего негритянского народа».
В дневниках Чуковского об Ирвине так и написано:
«симпатичный молодой человек с гитарой». И вот мы с работниками музея тоже
просим пожилого профессора спеть.
Мистер Уайл степенно откашливается, поправляет бабочку,
берет несколько верхних нот.
И будто сразу вместе с ним мы переносимся на берег
Миссисипи, жара, комары, афроамериканцы, как бурлаки на Волге.
Звонок телефона врывается в песенную реальность. «О, да это
моя любимая мелодия! — восклицает профессор. — У кого это так звонит,
интересно? И почему этот человек не берет трубку?» Через несколько секунд мы
все понимаем, что звонит телефон самого профессора. «У меня зазвонил телефон»,
— он выключает трубку и продолжает свой импровизированный концерт.
«За годы нашей дружбы я выучил многие русские песни.
Чуковский даже назвал меня лучшим русским баритоном штата Иллинойс», — гордится
Уайл.
«Мы никогда не переписывались с Корнеем Ивановичем. Вы
понимаете, наверное, почему. Но как-то он попросил прислать ему открытку. Еще я
привозил ему шоколадки. И каждое воскресенье, когда я был в России, я приезжал
в Переделкино. Это была хорошая традиция. Мы были знакомы девять лет. До самой
его смерти. В тот день, когда Чуковский умер, он был в больнице и писал на
портативном столике, который я тоже однажды привез ему из Америки, — на нем
было удобно писать даже лежа».
— Корней Иванович все хотел меня познакомить с Пастернаком,
но этого, увы, не произошло. Хотя Пастернак тогда жил в Переделкине и уже был
нобелевским лауреатом. Три года спустя я приехал к Чуковскому со своей семьей,
и он представил меня Евгению Борисовичу — сыну, сам писатель к тому времени
умер.
— А Бродский? Вы встретились с ним в Москве?
— Нет, уже у себя. Когда Бродский впервые приехал в Америку,
один старый немецкий профессор пригласил его к нам. В то время Бродский не
владел английским в достаточной мере, и меня попросили быть переводчиком.
— Его стихов?
— Ха-ха, — смеется Ирвин. — Вы полагаете, что я могу
переводить такую поэзию? По моему мнению, поэзия вообще не переводится — любая.
Бродский читал свои стихи, а я передавал их приблизительный смысл в прозе. Мы
поговорили немножко… Но, знаете, Бродский не был легкий в общении человек…
— Об этом пишут многие его современники.
— Скажу прямо, он не держал своего слова. Если обещал где-то
быть в десять, то приходил, слава богу, к часу. Во-вторых, если рядом стояла
красивая девушка, то он вообще не обращал внимания на того, кто с ним. Тот
старый немецкий профессор, который нас свел, столько сделал для него — а в
ответ получил высокомерие. И это не очень приятно, да, скажу я вам.
— Как вы считаете, Бродский заслужил свою Нобелевку? Или это
политика?
— Он был очень сильный поэт. Так что закономерно. Хотя, как
мы все видели, следом за Пастернаком лауреатом стал Шолохов. Это уже был
политический шаг, конечно же, но при этом «Тихий Дон» — великая книга. Мои
студенты ее очень любят.
— А сейчас русская литература на Западе, современные авторы
— знают ли их?
— Я должен признаться, что виноват перед современной русской
литературой, — вздыхает профессор. — Мои друзья настоятельно рекомендовали мне
мистер Пе-ле-вин. Я старался прочитать его, но не смог. Нет-нет, вы напишите,
что это не он виноват — это я. Мне трудно понять новые времена.
О Пушкине не онегинской строфой
— Может быть, вам интересно, но у меня были некоторые
отношения с Набоковым. Однажды я написал статью на английском языке, в которой
поблагодарил Набокова за то, что тот сделал для литературы в Америке. Вы читали
«Лолиту»? Нет, конечно же, ее надо читать только в подлиннике, чтобы понять,
ведь главная героиня говорит абсолютно так, как говорили в те дни ее ровесницы
в Америке. Набоков специально садился в школьные автобусы и подслушивал
разговоры подростков. Их словечки, сленг, жаргон. Например, мать хотела во всем
контролировать Лолиту, но та дерзко отвечала ей. «Я считаю, что у тебя плохой
запах» — так могла ответить только настоящая американская девушка. Чувство языка
Набокова невозможно передать.
Между прочим, он перевел «Евгения Онегина» на английский. И
вокруг этого развернулась большая дискуссия. Это же все было без рифмы.
Свободный стих.
— А как же онегинская строфа?
— Ее не было. Понимаете, Пушкин — гений простоты. А простоту
невозможно перевести. Гораздо проще переводить сложности. Тот же Шекспир.
Представляете, в России в ХХ веке «Гамлета» переводили 17 раз! И есть очень
достойные варианты.
— У Пастернака?
— Я бы сказал, что он его исправил, улучшил. Смелый человек,
который улучшил Шекспира… Но это, конечно же, стал не Шекспир... Кстати,
вспоминаю, как-то один еврейский театр давал в Нью-Йорке «Короля Лира» на
иврите. И вот после занавеса зрители стали громко кричать: автора! Вышел продюсер
и извинился: понимаете, господин Шекспир живет в Англии и очень редко приезжает
в Нью-Йорк»
— А что было дальше с Набоковым?
— О, если бы только Набоков иногда не раздражался! После
того как вышла моя книга о Горьком, я послал ему письмо. «Уважаемый Владимир
Владимирович, — написал я. — Я был бы признателен, если бы вы сказали свое
мнение о моей книге». И он ответил: «Многоуважаемый господин Уайл! Спасибо, что
вы мне послали свою книгу, но я с ней категорически не согласен».
— Зато честно. А как вы познакомились с Шостаковичем?
— Я провел с Шостаковичем три дня, был его переводчиком. Он
вышел из поезда, и через три минуты мы уже вели дружеский разговор. Как будто
старые приятели. На концерте, который давали в его честь, он сидел возле меня,
оркестр играл его произведения. И вдруг я заметил, как в такт музыке его пальцы
повторяют звучавший на сцене ритм, все его тело дрожало в унисон оркестру. Вот
что это такое — гений. Да, Шостакович приходил ко мне домой, потому что хотел
услышать настоящую американскую музыку. Я позвал в гости трех композиторов:
своего коллегу, еще одного преподавателя из чикагского университета и третьего
— из университета штата Висконсин. Все они играли разные произведения, но
каждый раз Шостакович реагировал одинаково: он подавался всем телом к центру,
пытаясь впитать в себя все что слышал. И потом он посоветовал авторам, как
можно развить их темы дальше. Он сразу понял суть того, что они сочинили,
представляете? Кстати, Шостакович был связан с Чуковским.
— Каким образом?
— Его внук Женя ухаживал за очень красивой девушкой. Поймите
меня правильно, я был женатый человек, но мы играли с ней в бадминтон. Я был
джентльмен, и она, конечно же, победила. Только много лет спустя, когда
Шостакович приехал к нам в университет, я узнал, что это была его дочь Софья.
В тени могил
— А с Чуковским вы о чем-нибудь спорили? У вас были с ним
разногласия?
— С Корнеем Ивановичем? Как я мог спорить с таким
человеком?! — удивляется профессор. — Да, однажды я был у него в гостях. В доме
царила какая-то гнетущая атмосфера. Что-то явно было не так. И только потом я
узнал, что именно в этот день Лидия Корнеевна (дочь поэта. — Е.С.) опубликовала
в «Нью-Йорк таймс» гневное письмо к Шолохову по поводу травли Синявского и
Даниэля. Вот с Лидией Корнеевной мы, бывало, не находили общего языка.
Например, чтобы иметь постоянные культурные связи с СССР, была создана
Американская ассоциация преподавателей русского языка и литературы. Таким
образом мы хотели делать постоянный обмен между студентами. Понятно, что это
было бы невозможно без общения с советскими чиновниками. И Лидия сердилась на
меня за якобы заигрывания с бюрократами. «Но, Лидия...» — пытался объяснить я
ей. «Никаких «но», — строго отвечала она. Она была очень свободолюбива.
— Чуковский хотел поехать посмотреть Америку?
— Еще бы! Я много раз просил его побывать у нас в
университете, в Чикаго, в других городах, но он отвечал, что это невозможно.
Увы, это было так.
— Большая политика? Как и сегодня, наверное?
— Слава богу, я независим от президентов. Я зависим от
Достоевского, Толстого, Мусоргского, Чайковского, Шостаковича. Это и есть
Россия для меня. Именно Корней Иванович Чуковский показал мне не Советский
Союз, а настоящую Россию, которую я любил и люблю, — уверен профессор Уайл.
* * *
...После разговора в музее Чуковского мы все вместе:
сотрудники, профессор и я — идем на кладбище, к могиле Корнея Ивановича. Она
находится наискосок от могилы Бориса Пастернака, так что мимо не пройти.
Желто от одуванчиков, ароматно от черемухи и сирени, вокруг
стоит благодатная тишина. Хотя сам писательский поселок, подаренный творцам —
чтобы вольготно писалось — еще Сталиным, давно уже не тот. Сочинителей осталось
мало — большинство давно перебрались на погост, а те, кто жив, не спорят о
литературе и своем месте в ней, а чаще дерутся за сотки здешней дорогущей
земли. И мечтают, наверное, чтобы после их смерти в казенных дачных коттеджах,
очень скромных по нынешним меркам, тоже открыли музеи их имени — тогда родных
не попросят вон.
Из храма, что неподалеку, доносится колокольный звон. Звон
плывет над виллами богачей, что с недавних пор тоже поселились в этом
престижном месте. Зависает звон над могилами ушедших знаменитостей, расположенными
в тени деревьев.
«Русский лес! — с тоской восклицает профессор Уайл. — Боже
мой, как все переменилось! Идет время. Река течет. И нельзя ступить в одну и ту
же реку дважды. Но, слава богу, сохранились эти дачи, музеи, сады в цветущей
черемухе».
— Воспоминания, прошлое очень часто возвращаются ко мне во
снах. В них я вижу живого Чуковского, «деда Чуковского». «Я не дед, я прадед»,
— обычно шутил он. В этих снах я прекрасно говорю по-русски, снова молодой и с
гитарой...
У могилы Корнея Ивановича старый профессор останавливается,
поворачивается к нам спиной и долго молчит, про себя читая молитву и думая,
наверное, о чем-то своем.
А на обратном пути вдруг неожиданно замечает: «Вы знаете, а
ведь я его ровесник сейчас, мне столько же лет, сколько было Чуковскому, когда
он умер. Разве это не удивительно?».
Екатерина Сажнева
Заголовок в газете: «Если бы я стал президентом России, я бы
отменил все падежи!»
Оригинал статьи опубликован в газете "Московский
комсомолец" № 26812 от 19 мая 2015; электронная
версия: 18 мая 2015 в 19:55
*
* *
ВСЕ - В КНИГЕ
Подробнейшая информация о Переделкине и его
достопримечательностях - в нашей книге "Переделкино. Сказание о
писательском городке".
* * *
Независимая Газета
26.11.2015
Совладать с русским снегом. Воспоминания американского слависта Ирвина Уайла о Корнее Чуковском: 1960–1969 годы
Ирвин Уайл
Изучая биографию и творчествю Горького, я столкнулся с массированной пропагандой – примечательно, что она не имела практически никакого отношения к его подлинному, потрясающему писательскому таланту. Тем не менее я намеревался провести всеобъемлющее исследование и, увидев ссылку на маленькую книгу под авторством некоего Чуковского – тогда это имя мне ни о чем не говорило, – решил ознакомиться с ее содержанием. Эта книга глубоко впечатлила юношу, появившегося на свет в городе Цинциннати в штате Огайо – за тысячи километров от дома Кашириных в Нижнем Новгороде.
Все то же –
Переделкино, дача, снег... Только уже без Корнея Ивановича. Фото Александра
Анашкина
В ту же секунду я принял твердое решение разузнать как
можно больше об этом неведомом Чуковском. Когда-то, в 1948 году, все мои
попытки получить визу в советском консульстве наталкивались на удивленные
вопросы советских дипломатов: «Ты в каком мире-то живешь, молокосос?» Однако в
1958-м президент Кеннеди и генсек Хрущев подписали соглашение о культурном
сотрудничестве. Это открыло в моей жизни новую эпоху: во второй волне
американских студентов и ученых, получивших право поехать в СССР на один месяц,
я прибыл в Москву. Хотелось понять, как далеко можно зайти с моими базовыми
знаниями великого и могучего русского языка – с его загадочным творительным
падежом и сложной системой совершенных/несовершенных глаголов.
К счастью, мне очень помогло русское гостеприимство (и доброжелательное восприятие моего выученного по книгам языка): я смог добиться встречи с писателями в Союзе писателей СССР. Едва ли не в первую очередь я спросил: «Кто такой был Корней Чуковский?» К моему изумлению, писатели тут же поправили неправильное время глагола: Чуковский жив! И предложили организовать встречу.
Несколько дней спустя я ехал в громадном лимузине в подмосковный поселок писателей Переделкино. Как только машина остановилась, я нетерпеливо выскочил наружу, подбежал к дверям дачи и наткнулся на таблички:
Я собрался с духом и робко постучал. Дверь распахнулась, на пороге появился энергичный мужчина с горящими глазами:
– Вы кто?
– Ирвин Уайл.
Вскоре Чуковский – а это был, конечно, он – выяснил, что я доцент Брандейского университета в штате Массачусетс, рядом с Бостоном, что я читал его книгу и очень хочу побеседовать с ним.
Он ответил:
– Хорошо, давайте пойдем в лес, – и добавил уже по-английски: «A little walk, a little talk» – цитата из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла.
Как только мы вошли в лес, он спросил по-английски:
– Вы кто такой?
Я, слегка удивившись, напомнил, что уже отвечал на этот вопрос.
– Ничего, скажите еще раз!
Я понял, что писатель проверяет, действительно ли я американец. По моему диалекту с берегов Огайо он понял, что с таким акцентом говорят только американцы. Тогда Чуковский перешел к сути дела и прямо спросил, почему для меня так важно побеседовать с ним.
Я ответил, что в курсе его дружбы с Горьким в начале 1920-х, когда они совместно работали над проектом «Всемирная литература». В отличие от многих большевистских идеологов той эпохи Горький не стремился разрушить дореволюционную культуру. Он не соглашался с призывом Маяковского сбросить с корабля современности Шекспира и Толстого. Напротив, Горький хотел, чтобы эта культура стала достоянием общественности, а не только узкого круга аристократии и интеллигенции. Издательство «Всемирная литература», по замыслу создателей, должно было осуществлять высокохудожественные переводы знаменитых произведений, печатать их большими тиражами и продавать недорого, чтобы пролетариат мог беспрепятственно ознакомиться с мировыми шедеврами. Чуковский – большой поклонник поэзии Уолта Уитмена – к тому времени получил репутацию замечательного переводчика с английского, и Горький назначил его руководителем проекта.
Именно поэтому я предположил, что Корней Иванович сможет ответить на давно мучивший меня вопрос. В 1936-м было объявлено, что великого пролетарского писателя Горького убили агенты фашизма. В Москве прошла целая серия судов над исполнителями подлого преступления. Многие посчитали это тревожным звоночком – сигналом о надвигающихся крупных политических репрессиях. Разумеется, большая часть живущих в Америке русских эмигрантов считала, что Горького убили не фашисты, а большевистская власть.
Я спросил Корнея Ивановича откровенно: каковы обстоятельства смерти Горького? Честность и прямота ответа, который уже четыре десятилетия как врезался в мою память, поразили меня. Чуковский рассказал, как посещал в 1936 году больного, лежащего в кровати Горького. И Корней Иванович, и его коллеги-писатели понимали, что Горький очень плох и вскоре умрет. Когда кто-то из них попытался войти в комнату к Горькому, оказалось, что дверь заперта изнутри. Писатели стали требовать отворить ее, но стоящий с другой стороны часовой ответил сурово:
– Тихо – Хозяин здесь!
Оказывается, там был Сталин, копающийся в бумагах умирающего Горького. Лишь после ухода высшего руководства дверь, наконец, открыли.
Корней Иванович рассказал, что громкое заявление о совершенном убийстве было сделано несколько дней спустя. И добавил, что всем узнавшим о визите Сталина писателям настоятельно порекомендовали держать язык за зубами.
Через несколько лет после моей первой беседы с Корнеем Ивановичем я написал книгу о Горьком, которую опубликовало нью-йоркское издательство Random House. Я попытался пролить свет на обстоятельства смерти писателя, но, разумеется, не стал цитировать Корнея Ивановича напрямую: это могло бы причинить немало неприятностей ему и его близким. Однако у меня были и другие свидетельства. В 1955-м профессор МГУ Евгений Борисович Тагер занялся тем же вопросом. С 1958-го в СССР стали писать, что Горький просто «умер». В 1960 году был переиздан больничный лист 1936 года, заполненный посещавшими умирающего Горького врачами. Я перевел текст и отдал его чикагским кардиологам на проверку; те уверили, что медицинские данные были совершенно точны. Именно поэтому я написал в книге, что, по моему убеждению, Горький умер своей смертью. Конечно, слова Корнея Ивановича были еще свежи в моей памяти, но я никак не мог рисковать его благополучием и сослаться на него в 1966 году, когда книга увидела свет.
За первой встречей с Чуковским последовали другие. Мы неоднократно виделись с ним вплоть до его кончины в 1969-м.
В 1963 году я вернулся в Москву в качестве молодого ученого, участвующего в программе культурного сотрудничества СССР и США. На сей раз мне выпал долгожданный шанс остановиться в общежитии МГУ, среди советских студентов и профессоров. Мы жили в огромном здании на Ленинских горах – ныне им вернули их первоначальное название Воробьевы. Меня поселили в маленькой комнате с дружелюбным и услужливым молодым человеком с необычным (по крайней мере для меня) именем Витья. С его помощью я смог связаться по телефону с Корнеем Ивановичем, который не забыл меня и пригласил приезжать в Переделкино по воскресеньям.
На сей раз мне пришлось самостоятельно покупать билет на пригородный поезд от Киевского вокзала, снова осваивать русский словарь, разговаривать с толпящимися в ожидании поезда людьми – розовощекими, привычными к здешней зиме. Позднее Корней Иванович, увидев, что я одет совершенно неподходяще для таких холодов, настоял, чтобы я позаимствовал у него длинный плотный джемпер под названием «фуфайка». Он ни капли не сомневался, что американцы недооценивают русскую зиму (еще одно совершенно новое для меня явление).
Когда я, наконец, продрался сквозь сугробы к даче, ее хозяин почему-то поинтересовался, в состоянии ли я совладать с русским снегом. Чуковский бесцеремонно сунул мне в руки лопату и попросил разгрести дорожку, ведущую от дачи к хвойному лесу, – до двери маленькой хижины, глазевшей на меня единственным окном, будто прямиком из сказки. Я, решив показать Корнею Ивановичу, что я не какой-нибудь слабак, схватил лопату – совсем непривычный для меня инструмент – и начал усердно разбрасывать комья снега во все стороны. Дорога постепенно расчищалась. Очень скоро Корней Иванович крикнул громоподобным голосом:
– Хватит!!! Вы что, до Китая хотите докопаться?
Из чего я сделал вывод, что он вполне удовлетворен моими снегоуборочными навыками.
Потом Чуковский проверил мое знание иностранного языка. Он произнес хорошо знакомую мне фразу:
– Дорогой профессор, вы говорите по-русски?
Я несколько озадаченно ответил:
– Немного, Корней Иванович, немного.
Он тут же резко бросил мне фразу, точно воин – дротик:
– Хорошо, тогда отвечайте быстро: как по-русски fisherman?
Я мучительно напрягся, мысленно перелистал учебник и вдруг вспомнил недавно прочитанный рассказ про море.
– Рыбяк! – воскликнул я победно, словно выигравший Аустерлиц Наполеон.
– Хо-хо, – ответил Чуковский, – вы знаете язык, дорогой профессор, но будьте внимательны: ваше произношение шипящих совершенно неправильное!
Вскоре я понял, что он ставил очень высокую планку качества как для перевода, так и для произношения.
Я укрепился в своем мнении, когда по приглашению Корнея Ивановича вместе с другими молодыми писателями и переводчиками принял участие в переводе Книги Бытия на новый лад. Корней Иванович хотел, чтобы советская молодежь научилась ценить «легенды древнего мира». Как-то мы сообща переводили рассказ о последствиях съедения Адамом яблока по наущению Евы. Каждый выдвигал собственную версию сюжета. Так, Корней Иванович изображал Бога из Ветхого Завета в виде дряхлого садовника, ухаживающего за яблоневым садом. Он обвинял дрожащего Адама в воровстве. Адам пытался отрицать преступление и заявлял, что невиновен. Бог же отвечал громоподобным гласом Корнея Ивановича:
– Нет-нет, видишь – вчера яблок было четыре. Вот я считаю: первое, второе, третье… и всё! Знаю – ты взял его.
Корней Иванович был в курсе всего: знакомые регулярно привозили ему новости и книги с другого берега Атлантики. Чуковского озадачила пылкость дебатов, напомнившая ему свои литературные бои в прошлом. Он вспомнил горячие споры в журнале «Весы» о символизме и показал, как высмеивал символистов. Писатель положил палец одной руки на лоб, а палец другой – заложенной за затылок – сунул в ноздрю: несложная задача для человека с такими длинными руками. Потом Корней Иванович вынул палец из носа и пояснил, что именно так поступали символисты со стихами – весь их смысл можно уместить на кончике пальца.
Прошло более 40 лет, когда я, собирая материал о переводах Уитмена, с удивлением наткнулся на страницах журнала символистов «Весы» на статьи не кого иного как Чуковского, преспокойно обсуждавшего проблемы литературного перевода и поэзии. Очевидно, в прошлом его мнение о символизме не было однозначно отрицательным, как в 1960-е. Время часто меняет взгляды.
Трогательнее всего было отношение Чуковского к детям. Фото с сайта www.goslitmuz.ru
Пожалуй, трогательнее всего было отношение Корнея Ивановича к детям и подросткам. Он построил рядом с дачей детскую библиотеку, привлекавшую юную поросль со всей округи. Чуковский считал, что советские дети должны как можно больше читать для привития вкуса к литературе, и признавался в частной беседе, что ему хотелось, чтобы они встретили настоящего американца и могли лично убедиться, что обитающие по другую сторону Атлантики – тоже люди со всеми хорошими и плохими качествами. Особенно ему нравилось, когда я приходил с гитарой, исполняя русские и американские народные песни. Однажды вечером я сидел в сторонке, ожидая очереди и немного нервничая: петь предстояло перед большой аудиторией. Корней Иванович объявил:
– Дети, сегодня профессор из Америки исполнит песни негритянского народа!
Я и вообразить не мог, что меня представят таким образом. Тем не менее выступление встретили аплодисментами.
Когда все закончилось, ко мне подошел какой-то человек и поинтересовался медово-приторным голосом:
– Скажите, пожалуйста, вы действительно профессор из Америки?
– Да.
– А паспорт у вас есть?
Я потянулся за зеленым американским паспортом, но он остановил меня взмахом руки. Тут я заметил, что за его спиной Чуковский с внуком еле сдерживают смех, прикрывая рты ладонями. Когда мы шли к даче, Корней Иванович насмешливо повторил слова моего недавнего собеседника:
– А паспорт у вас есть?
Я спросил, в чем дело.
– Дорогой мой, это главный шпик нашей округи! Ему следовало поблагодарить вас – ведь благодаря вам он и получает зарплату.
Эванстон (США)
Перевод с английского Евгения Никитина
Оригинал материала на сайте "Независимой"
Комментарии Всего комментариев 0