Заповедная зона особого режима-2

22.08.2005 Анна Саед-Шах

Прогулка с академиком и писателем Вячеславом Вс. Ивановым по Переделкину.

Продолжение (начало в НГ № 61, 22. 08.2005)

Павленко, 4. Всеволод Иванов

— Вашего отца Всеволода Иванова довольно жестко громили в печати и какое-то время упорно преследовали за «не нашу» идеологию. В частности, его друг и сосед по даче Фадеев.

— Конечно, плохо, когда писателя преследуют. Но еще хуже, когда превозносят. Его повесть «Бронепоезд № 14-69» стала классикой, ее потом то запрещали, то заставляли переделывать. Никому и в голову не могло прийти, что у Всеволода Иванова есть вещи намного сложнее и интереснее знаменитого «Бронепоезда…» в поздних вымученных редакциях. Для большинства он так и остался автором одной повести.

— Я слышала, он обладал какими-то чудесными способностями.

— Когда такого человека видишь рядом с собой, то в это трудно поверить: он ведь, как все, принимал пищу, варил по утрам кофе. Все, что он рассказывал, звучало фантастически. В юности, как многие тогда, был увлечен практической йогой. Но некоторые вещи про отца мне до сих пор не понятны. Одна из них — его выступления в цирке. Сохранились афиши, где он выступал как знаменитый фокусник Бен Али Бей. Номер назывался протыкание себя шпагой. Отец так до конца и не раскрыл мне тайну этого трюка. А еще раньше какое-то время он жил в западносибирской деревушке при полной аскезе. Не ел мясной пищи, не знал женщин. Не мылся. Но ведь и Будда, уйдя из дома, несколько лет не мылся. По вечерам отец выходил из своей избушки и шел на опушку леса. Садился на пенек, и к нему приходили звери. Но еще важнее были для него отношения с растениями — он ощущал, как растут травы.

— И как долго это длилось?

— Несколько недель. Потом он влюбился в какую-то женщину, вся аскеза кончилась, и, когда он через несколько дней сел на свой пенек, никто из зверей к нему не пришел.

— Ваш участок заканчивается неприлично высоким забором, который кто-то воздвиг, наплевав на традиции городка. Этот забор закрывает дом, в котором застрелился Фадеев.

— Я через окно услышал выстрел, но не побежал. Отец и Федин побежали, именно они обнаружили тело и две предсмертные записки.

Фадеев

— Фадеев поселился здесь только в 38-м году, после ареста писателя Зарубина. Я его плохо помню — вроде такой сибирский мужик с бородой. Когда была встреча писателей с Горьким у Горького дома, он там сказал, что у них в Сибири есть идиоты, которые чрезмерно возносят Сталина. Говорил он это в присутствии самого Сталина.
У Зарубина была дача с банькой и скотным двором — жаль, не успел пожить. Фадееву участок понравился, и он там поселился.

Фадеев любил помериться силами. Это было модно. Считалось, что настоящий партиец должен быть сильным. Однажды во время встречи писателей-рапповцев (как Фадеев) и «попутчиков» (принимавших тогда советскую власть, как Пастернак) Фадеев предложил помериться силами Пастернаку. И Пастернак успешно его уложил, да так, что Фадеев расцарапал до крови руку о сломанный стул. Некоторые очень испугались, особенно Павленко. Тот, решив, что «наших» бьют, спрятался в уборной.

Фадеев, будучи больным алкоголиком, периодически исчезал, да так, что даже КГБ не мог его найти. Когда Сталин в начале войны как своего любимца назначил Фадеева начальником в Совинформбюро, тот вдруг исчез. Его не могли найти недели две.

Во время одного из исчезновений он оказался у Маргариты Алигер. У них родилась дочь…

Я видел Фадеева не раз в его последние годы жизни. Он мучительно переживал отлучение от власти. Особенно после речи Хрущева на ХХ съезде, когда понял, что его звезда закатилась.

Помню, месяца за полтора до самоубийства, в солнечный мартовский день, мы с родителями собрались на большую прогулку. Уже у ворот с нами поравнялся Фадеев. Мы вместе гуляли часа два, а потом он попросил остаться у нас еще. Пил вино или водку, не помню. Находился в состоянии экстаза, какого-то безумия. Попросил дать Гоголя и стал вслух читать сцену из «Вия», где Хома Брут летит на ведьме. С большим выражением читал. А потом вдруг рассказал мучившую его историю.

Он был одним из главных деятелей РАППа, распущенного специальным постановлением ЦК. После постановления он и Луговской прожили несколько дней в страхе и не выходили из дома. Им никто не звонил. И тогда Фадеев решил написать письмо в «Правду». Что он был не прав, что осознал. «Правда» на следующий день печатает это покаянное письмо. И тут раздается звонок от Ягоды, фактически тогдашнего министра госбезопасности (формально заместителя умирающего Менжинского). Известно, что Ягода поддерживал РАПП, был из окружения Горького (влюблен в его невестку) и близким человеком самому Фадееву. Ягода позвал к себе на дачу и прислал машину. Фадеев с Луговским поехали. Ягода повел Фадеева в бильярдную и там стал возмущаться: «Как вы могли написать такое письмо! Вы ведь предаете своих товарищей по РАППу!..».

Фадеев понимал, что с ним говорит едва ли не самый могущественный человек в стране, и они могут вообще не выйти с дачи. Как быть?

Оставался единственный выход. А надо сказать, что у Фадеева был пронзительный металлический голос. Когда он смеялся, было слышно на всю улицу. И вот на этой пронзительной ноте он начинает кричать в надежде быть кем-то услышанным: «Как вы, старый член партии, можете говорить, что я неправильно поступил, поддержав постановление ЦК? Я не могу этого перенести, я ухожу».

Они с Луговским вернулись в Москву. Что делать дальше? Дальше Фадеев пишет подробное описание встречи с Ягодой, то есть донос. Относит в будку, что около башни Кремля, отдает в окошко. Сталин письма, адресованные лично ему, читал сам и очень быстро.

После ареста Ягоды, два года спустя, Фадеева вызывают на Лубянку и просят дать показания на разоблаченного врага народа. И он написал снова. Награда не заставила себя долго ждать. Вскоре его пригласили возглавить Союз писателей.

После расстрела Ягоды его вызвали в ЦК с просьбой написать биографию наркома Ежова. И он пишет. Правда, набор был рассыпан ввиду посадки Ежова.

Я всегда говорил, что собрание сочинений Фадеева — неполное.

И из всего, что Фадеев натворил, самым страшным своим падением сам он считал донос на Ягоду. Видимо, санкции на арест других писателей — не близких лично ему людей — его так не мучили.

Солженицын

— Слышала, что в Переделкине жил — почти скрывался — Солженицын...

— Солженицын довольно долго жил в Переделкине — у Чуковского. В комнате внизу, где теперь устраивают выставки произведений Чуковского. Там в углу на случай ареста у него стояли вилы.

Солженицын — большое явление, он имел смелость писать то, что думал. Это уже потом впал в собственную догму, а тогда был абсолютно независим в суждениях.

Однажды, когда мы разговаривали здесь, в саду, где вряд ли были вмонтированы подслушивающие устройства, он сказал: «Вы правы, сейчас в мире нет такой религии, которая могла бы устроить мыслящего человека». Я поразился, когда через два-три года он вдруг стал правоверным ортодоксом. Я думаю, это было скорее его политическим решением.

Надежда Яковлевна Мандельштам, снимавшая долгое время в Переделкине дачу, меня уговаривала не быть слишком критичным в отношении Солженицына. Она говорила: вы только подумайте, такой провинциал, сидит у себя в Рязани и мелким почерком составляет список из десяти пунктов основных мировых проблем, которые надо решить тут же.
В следующий его приезд в Москву Люша Чуковская попросила меня срочно зайти к ней, чтобы поговорить с Александром Исаевичем. Была почти полночь. Что же ему понадобилось в такое время? Он на полном серьезе сказал: «Вы знаете, я вас искал, чтобы обсудить, действительно ли в России нужна демократия. Или достаточно самодержавия?».

Это потом он стал всезнающим мудрецом, который на все дает ответ. Тогда у него никаких ответов не было, были только вопросы. Некоторые из них меня удивляли своим практическим наполнением.

Однажды пришел, когда я был в доме один. Пришел узнать, почему Пастернак отказался от Нобелевской премии. Я рассказал, что Пастернака могли выслать из страны и неизвестно с какой семьей. Солженицын успокоился: «Для меня это не важно, мне женщины не будут препятствием».

Тогда еще никто в мире, кроме него, не думал о его возможном лауреатстве.

Меня всегда поражало высокое мнение Солженицына о самом себе. Он спрашивал: «Разве вы можете терпеть, что вот если вы идете по улице и спросите любого встречного, кто такой Вячеслав Всеволодович Иванов, и тот не будет знать?».

— А это правда, что «ГУЛАГ» писали чуть ли не 300 человек?

— Я был одним из первых читателей «ГУЛАГа». Сначала он привлек Шаламова — написать более близкую к нашему времени часть, но они не сошлись. Шаламов полагал, что человек в лагере гибнет, а Солженицын категорически не соглашался. Его идея — лагерь возвышает дух. Они не договорились. Потом он не договорился с Даниэлем.

У меня смешанное чувство: много кусков написано разными людьми, в том числе мной.
Я предложил несколько вставок в уже написанный текст. Он их принял. Например, о Флоренском.
Солженицын сам пишет, что ему помогали 300 человек. С моей точки зрения, сейчас он не только может, но должен бы опубликовать список людей, написавших большую часть его главной книги.

Еще не зная, что его вышлют, он поначалу готовился получать премию здесь, в шведском посольстве. Принес мне план, кто и где будет стоять, исходя из иерархии… Мы дружили года два. Человек он существенный.

— Мы все время говорим о Переделкине как о некоем памятнике ушедшей культуры. Каким оно видится вам сегодня, сквозь годы и пространство?

— В Переделкине и сейчас пишут, на радость всем нам, Инна Лиснянская — стихи; Фазиль Искандер — прозу. Карякин ломает голову над графикой позднего Гойи. Сочиняет композиции из цветов и рифм Андрей Вознесенский; всех заносит в «Учетную книгу» русской поэзии Евгений Евтушенко…

Переделкино — не мертвый музей, а живой пример творческой деятельности…

Анна САЕД-ШАХ
29.08.2005

К списку статей